суда дело просто не дойдет и никакого приговора не последует. Значит, и работа его, с формальной точки зрения, никакого смысла иметь не будет. Но это только с формальной точки зрения. А если – не измена? Если непродуманный шаг, вызванный состоянием аффекта? Если через несколько дней Егоров спохватится и сам ужаснется тому, что натворил? Если к тому же не наломает дров, не сожжет всех мостов, то есть не выложит там, на Западе, всего того, что держит в памяти?

Та же шестьдесят четвертая содержала и глубоко гуманный пункт «б»: «Освобождается от уголовной ответственности гражданин СССР, завербованный иностранной разведкой для проведения враждебной деятельности против СССР, если он во исполнение полученного преступного задания никаких действий не совершил и добровольно заявил органам власти о своей связи с иностранной разведкой».

Но существовал еще ряд юридических тонкостей, которые Марков помнил твердо и которых намерен был придерживаться неукоснительно. Дело в том, что сам по себе отказ вернуться на Родину означал измену лишь тогда, когда за границей невозвращенец начинал заниматься деятельностью, враждебной СССР. Таковой, например, может быть выдача государственной или военной тайны, активные антисоветские выступления и т. п.

Вот и выходило, что в любом случае тщательное расследование всех обстоятельств, связанных с невозвращением Егорова, было не служебной формальностью, а серьезной работой, наполненной глубоким смыслом. И любая предвзятость по отношению к Егорову, в пользу ли, против ли его, была равно недопустима.

Изучив предварительно все предоставленные в его распоряжение документы и материалы, Марков решил первым делом отправиться в институт, в котором проработал много лет Егоров, чтобы побеседовать с сослуживцами и коллегами ученого.

Многоэтажный административный корпус института, похоже, был построен совсем недавно. Со двора еще не успели убрать битый кирпич, обрезки водопроводных труб, заляпанные бетоном доски и кучи прочего строительного мусора. Да и внутри здания еще не выветрились запахи свежего дерева, масляной краски и олифы.

Кабинет директора находился на четвертом этаже. Его уже ждали – возможно, пока он поднимался на лифте, позвонили из бюро пропусков. Во всяком случае, едва он вошел в просторную приемную и представился, помощник тут же распахнул перед ним тяжелую дубовую дверь с надраенной до блеска латунной табличкой: «Академик В.Г. Ракитянский».

Высокий худой мужчина лет шестидесяти пяти, потушив в пепельнице сигарету и тряхнув седой шевелюрой, поднялся с кресла и вышел навстречу Маркову.

– Садитесь, Андрей Ильич, – сказал он после крепкого рукопожатия и указал рукой в сторону ровной шеренги строгих стульев. На одном из них сидел уже полный лысоватый мужчина средних лет. Поднявшись, он протянул руку и представился:

– Шевчук Геннадий Васильевич, секретарь парткома института. – Подумав, добавил: – Одно время был непосредственным начальником Егорова. Правда, довольно давно…

Академик не стал дожидаться вопросов посетителя.

– Случай с Егоровым, – сразу, не отвлекаясь на словесную разминку, заявил он, – нас всех обескуражил. Не знаем, что и думать. Словно дурной сон. Будь на его месте кто другой, подумал бы, скорее всего, о приступе острого умопомешательства…

– Вы давно знаете Егорова, Владислав Генрихович? – задал первый вопрос Марков, поняв, что академик свое мнение, в сущности, уже высказал.

– Институт этот возглавляю всего два года, раньше работал в Новосибирске. Но с трудами Егорова знаком давно, лично знаком лет десять, он приезжал к нам в академгородок. Да и потом приходилось встречаться. Однажды вместе выезжали в составе делегации специалистов в Швецию.

– Что вы можете сказать о нем как об ученом и о человеке?

Ракитянский явно рассердился, но сдержался, в голосе только явно прозвучали язвительные нотки:

– Все то, что я неоднократно писал о нем в характеристиках. Отказываться от своих слов, пока меня не убедят в обратном строго доказанными фактами, не собираюсь. А именно: Егоров талантливый, настойчивый в достижении цели, которую, кстати, умеет точно выбрать, исследователь, трудолюбивый, щепетилен предельно – в научных вопросах, в быту мы не сталкивались.

В отличие от академика Шевчук говорил спокойно, негромко, но достаточно твердо и убежденно:

– Саша, извините, Александр Иванович работал в моем отделе лет двадцать: начинал старшим лаборантом, вырос до заведующего лабораторией. У нас, прошу заметить, эту должность замещают, как правило, доктора наук. Когда меня четыре года назад избрали секретарем парткома, ему доверили отдел.

– Значит, эти четыре года, последние то есть, вы общались с Егоровым лишь по общественной линии? – уточнил Марков.

– Что вы! – всплеснул руками Шевчук. – Вовсе нет! У нас не принято уходить на чистое секретарство, хотя эта должность и освобожденная. Я по-прежнему веду в отделе Егорова одну из своих старых тем. По части деловой – присоединяюсь полностью к сказанному нашим директором. Могу добавить, что всегда считал его человеком порядочным и честным, предателем не представляю…

Шевчук достал из кармана большой клетчатый платок и вытер разом вспотевший высокий лоб. Он волновался, видно было, что очень переживал случившееся. Потом тяжело вздохнул, спрятал платок обратно в карман и подвинул к Маркову увесистый скоросшиватель.

– Вот просмотрите, здесь характеристики на всех наших товарищей, выезжавших в последние годы в зарубежные командировки. Там, где на Егорова, я сделал закладки.

Как и следовало ожидать, все характеристики были только положительными. А какими они и могли быть, если их составляли те же самые руководители, которые командировали своего сотрудника за рубеж? Вздохнув, Марков отодвинул в сторонку абсолютно бесполезную папку. Он уже давно убедился, что все характеристики, за исключением служебных или научных аттестаций, – никому не нужные бумажонки, реликт не самых лучших наших времен.

– Я хотел бы поговорить с теми сотрудниками института, кто ближе других знал Егорова, – попросил Марков.

– Мы предвидели такую просьбу, – сразу откликнулся Шевчук и передал следователю лист бумаги. – Вот список. В первой колонке те, кто сейчас в институте. Во второй – отсутствующие, кто в отпуске, кто в командировке. Мы перейдем сейчас в мой кабинет, и вы можете встретиться с теми, с кем считаете нужным.

– Спасибо. Напоследок я хочу задать один вопрос вам, Владислав Генрихович, – он повернулся к хозяину кабинета, прикуривавшему очередную сигарету.

– Пожалуйста.

– Почему ваши коллеги забаллотировали Егорова на выборах в члены-корреспонденты академии?

– А кто вам сказал, что его забаллотировали? – с нескрываемым недовольством ответил вопросом на вопрос академик.

– Ну, во-первых, об этом заявил сам Егоров. Во-вторых, я смотрел оба списка в «Известиях». В первом среди кандидатов было три фамилии по вашему отделению: Егоров, Бобров и Болтянский. Во втором, избранных, – фигурирует фамилия Боброва. Вакансия, помнится, у вас была тоже лишь одна.

– Вот так рождаются слухи, уж извините за резкость, – раздраженно заявил Ракитянский. – Членкоровская вакансия была действительно лишь одна. Кандидатов выдвинуто действительно трое. Только